Зайцев житие сергия радонежского очерк. Житие сергия радонежского в пересказе бориса зайцева. Последние годы жизни и смерть

Корни литературной деятельности Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972) — в «серебряном веке» русской культуры. В канун Великой войны 1914-1918 он уже был хорошо известен отечественной публике: книги Зай-цева неоднократно переиздавались, в театрах шли его пьесы, газеты печатали его критические статьи. Словом, это была достаточно заметная фигура в куль-турной жизни России начала века. В 1922 писатель навсегда покидает родину, уезжает в Германию, а с 1924 продолжает тру-диться на литературном поприще во Франции .

Непростая жизнь беженца, как, впрочем, и жизнь всякого человека, была наполнена своими печалями и радостями. Только, пожалуй, на чужбине они воспринимались острее, больнее, с какой-то, может быть, яркой силой.

Хочется напомнить об одном ярко-радостном событии из жизни России в изгнании. Далекий 1928 год. Съезд писателей и журналистов Русского зару-бежья в Белграде. Как бы последний всплеск замирающей — чтобы так и стоять Великим монументом славы и укора «клеветникам России», — но веч-ной Русской культуры.

В сердце светлой памяти короля Александра I Карагеоргиевича Россия занимала особое место — второе Отечество — и этим сказано все! Сербия приняла наших изгнанников в свое материнское лоно. Но не только тех русских, которые нашли здесь свое пристанище, опекал король Александр. Он явился настоящим меценатом для деятелей русской культуры, рассеянных по Европе: Бунин и Шмелев, Гиппиус, Ремизов, Куприн, Зайцев, жившие в Париже, и многие другие ощущали его постоянную поддержку. На Белградский форум съехались писатели из многих стран Русского рассеяния. 29 сентября король Александр пожаловал четырнадцати писателям высокий орден св. Саввы, сре-ди них был и Борис Константинович Зайцев. Думается, что именно для него, человека православного, эта награда имела особое значение; и для нас факт этот наполняется специальным смыслом — вот так, просто, поземному великий святитель Сербский прикоснулся к груди, сердцу, душе писателя…

Повесть «Преподобный Сергий Радонежский» (1925) - одно из первых произведений Зайцева, увидевших свет на чужбине, и это не случайно.

Оказавшись вдали от родины, писатель, быть может, еще сильнее, еще больнее почувствовал коренную, неистребимую связь с Россией, с Православием, со своим народом. Естественным было стремление сказать об этом, выгово-риться, исповедаться в любви к Отечеству. Именно такой исповедью и стала его историко-философская книга о Сергии Радонежском.

Предваряя рассказ о Сергии, писатель дает вначале крупным планом облик святого: «…для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность — сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому». Именно через Сергия, являющего собой национальный идеал, Зайцев знакомит француз-ского читателя с русским народом. «Автору казалось, что сейчас особенно уместен опыт… восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь Великого Святителя и провести читателя чрез ту особенную, горнюю страну, где он живет, откуда светит нам немеркнущей звездой» , — отмечал в предисловии писатель.

Книгу составляют десять глав, в названиях которых уже прочитывается направление духовной эволюции Сергия, приведшей к итогу земной жизни — «выше человека». В повести нет места авторскому вымыслу (заметим, что в целом стилю Зайцева свойственен «сугубый реализм»: выдумывать он он не любил, но всегда описывал пережитое, перечувствованное, увиденное), все подчинено строгому факту, непреклонному законодателю рассказа о жизни Сергия. Источником, материальной основой произведения послужило первое житие Сергия, написанное Епифанием, позже обработанное сербом Пахомием. Ничего нового, неизвестного из жизни святого Зайцев не сообщает. Однако прочитывается книга почти на одном дыхании: суховатое, сдержанно е повест-вование захватывает, произведение в целом обладает некоей притягатель-ной силой. В чем же секрет?

Во-первых, конечно, привлекает фигура самого Сергия, духовный облик удивительного человека Святой Руси; какая-то неизъяснимая, но вечная тяга к нему есть в русском сердце, все, что связано с Сергием, неизменно влечет душу, наполняет ее высоким покоем, светом, несказанной радостью… Размышляя о значении преподобного Сергия для русского народа, В. О. Ключевский, в частности, писал: «Есть имена… которые уже утратили хронологическое значе-ние, выступили из границ времени, когда жили их носители. Это потому, что дело, сделанное таким человеком, по своему значению так далеко выходило за пределы своего века, своим благотворным действием так глубоко захватило жизнь дальнейших поколений, что с лица, его сделавшего, в сознании этих поколений постепенно спадало все временное и местное, и оно из историчес-кого деятеля превратилось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом». Имя Сергия, по выражению историка, — это «светлая черта нашего нравственного народного содержания».

Во-вторых, интерес представляет философский пласт повести, размышле-ния писателя о том или ином событии, его оценка. Именно здесь, на данном уровне, мы прочитываем индивидуальное авторское понимание Сергия, его личностное переживание духовного, гражданского подвига преподобного. Именно здесь нам открываются основы мировоззрения писателя, его философия истории. Авторские отступления словно плотью облекают строгий событийный «костяк» жития святого. Философские размышления как бы прерывают описа-ние жизни Сергия, замедляют сюжетный ход повести — по сути Зайцев дви-жется в данном случае в русле пушкинской традиции. В повести можно выделить две основные темы отступлений: оценка (через поступок или собы-тие) личности Сергия и попытка осмысления путей русской истории. В рассуж-дениях на первую тему (особенно в начальных главах книги) прочитывается стремление автора за тем или иным человеческим поступком разглядеть буду-щего святого, угадать перспективу движения личности, предувидеть ее. Так, например, рассказывая о трудностях в учении отрока Варфоломея, писатель говорит: «В истории с его учением, неудачами и неожиданным, таинственным успехом видны в мальчике некоторые черты Сергия: знак скромности, смирения есть в том, что будущий святой не мог естественно обучиться грамоте <…> …непосредственная связь, живая, с Богом, обозначилась уж очень рано у мало-способного Варфоломея <…> …уже к порогу юности отшельник, постник, инок ярко проступили» .

Оценивая отношения Варфоломея с родителями, автор заключает, что был он «послушным сыном», но «…внутренно, за эти годы отрочества, ранней юности, в нем накоплялось, разумеется, стремление уйти из мира низшего и среднего в мир высший, мир незамутненных созерцаний и общенья непосред-ственно с Богом» . И далее — о решении Варфоломея оставить мир: «Возможно, что задумчивый Варфоломей, стремясь уйти, и чувствовал, что начинает дело крупное. Но представлял ли ясно, что задуманный им подвиг не одной его души касается? <…> Пожалуй, вряд ли. Слишком был он скромен, слишком погружен в общенье с Богом».

Автор размышляет, но не навязывает свою позицию читателю (что подтверждает наличие вводных слов в суждениях), и словно приглашает нас к раздумьям, побуждая тем самым активнее следить за повествованием, глубже прочувствовать и осмыслить жизненный путь Сергия, понять движения его души. И делает он это вполне естественно, органично — отклик читателя в дан-ном случае логически предопределен.

Каждая из глав книги открывает новый этап жития преподобного, это как бы ступени лествицы, по которой восходит Варфоломей-Сергий к Богу.

Так, глава «Отшельник» повествует о постриге Варфоломея, наречении его Сергием, о периоде его уединения. Рассказ ведется в очень лаконичном стиле, события буквально перечисляются… Но вот в строгое жизнеописание святого вторгается голос автора — отступление об аскетическом подвиге. И вновь читатель приглашается к размышлениям: «Можно думать, что это — трудней-шее для него (Сергия) время. <…> Если человек так остро напрягается вверх, так подчиняет пестроту свою линии Бога, он подвержен и отливам, и упадку, утомлению». А после рассказа об искушениях отшельника опять чисто авторское — простой человеческий вопрос: «Выдержит ли, в грозном лесу, в убогой келии?» Но, словно спохватившись, писатель отвечает: «Он упорен, терпелив, и он “боголюбив”. Прохладный и прозрачный дух. И с ним Божественная помощь, как отзыв на тяготенье. Он одолевает» .

Описывая возникновение Троицкого монастыря, Зайцев довольно сухо излагает факты жития. Но сдержанность пересказа уже как будто одухотворена предшествующими размышлениями об аскетическом подвиге Сергия, воспол-няется она и заключающим главу выводом: «Так из уединенного пустынника, молитвенника, созерцателя вырастал в Сергии и деятель <…> …это уже на-стоятель малой общины, апостольской по числу келий, апостольской по духу первохристианской простоты и бедности и по роли исторической, какую над-лежало ей сыграть в распространении монашества» .

Рассказывая о деятельности игумена Сергия (глава «Игумен»), писатель выделяет такую его черту, как трудолюбие, которого святой требовал и от насельников монастыря. А затем следует любопытное, на наш взгляд, сравнение Сергия с Франциском Ассизским: «По известному завету апостола Павла, он требовал от иноков труда и запрещал им выходить за подаянием. В этом резкое отличие от св. Франциска. Блаженный из Ассизи не чувствовал под собой земли. Всю недлинную свою жизнь он летел, в светлом экстазе, над землей, но летел “в люди”, с проповедью апостольской и Христовой, ближе всех подходя к образу самого Христа. Поэтому и не мог, в сущности, ничего на земле уч-редить… И труд, то трудолюбие, которое есть корень прикрепления, для него не существенны.

Напротив, Сергий не был проповедником, ни он и ни ученики его не странствовали по великорусской Умбрии с пламенной речью и с кружкою для подаяний. Пятьдесят лет он спокойно провел в глубине лесов, уча самим собою, “тихим деланием”, но не прямым миссионерством. И в этом “делании” — наряду с дисциплиною душевной — огромную роль играл тот черный труд, без которого погиб бы и он сам, и монастырь его. Св. Сергий, православный глубочайшим образом, насаждал в некотором смысле западную культуру (труд, порядок, дисциплину) в радонежских лесах, а св. Франциск, родившись в стране преизбыточной культуры, как бы на нее восстал». Как художественный прием, как стремление оттенить образ Сергия, это противопоставление, пожа-луй, оправдано. Однако трудно согласиться с рассуждениями писателя, в част-ности, о том, что труд, порядок и дисциплина суть атрибуты преимущественно западной культуры. Ведь вся повесть рассказывает о Сергии именно как о феномене русской духовной культуры, причем отнюдь не исключительном, не единственном, чему подтверждением у самого Зайцева является сопоставление преподобного, например, с Феодосием Печерским.

И разве не о внутренней дисциплине — дисциплине духа и рассудка — говорит в своем знаменитом «Поучении» Владимир Мономах детям: «Если, ездя на коне, вы не занимаетесь делом, то, при незнании других молитв, посто-янно повторяйте: Господи, помилуй. Это лучше, чем думать о пустяках». Не о ней ли свидетельствуют смирение, простота жизни, самоотвержение, явлен-ные русскими святыми; не о трудолюбии ли русского народа, наконец, говорит, к примеру, Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо»…

Другое дело, что смысл этих самых «труда, порядка и дисциплины» разли-чен в культурах Запада и Востока, и проистекает это, главным образом, из разницы психологии, миросозерцания носителей данных культур. В свое время немецкий ученый В. Шубарт предложил интересную типологию европейских народов: романские и германские народы он отнес к прометеевскому, герои-ческому типу. Такой человек «видит в мире хаос, который он должен оформить своей организующей силой; он полон жажды власти; он удаляется все дальше и дальше от Бога и все глубже уходит в мир вещей». Славянские народы — и особенно русский — принадлежат, по его мнению, к иоанновскому, мессиан-скому типу (т.е. следующему идеалам, данным в Евангелии от Иоанна). Человек такого типа «чувствует себя призванным создать на земле высший Божест-венный порядок… Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе… Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроения примирения и любви. Он не разделяет, чтобы властво-вать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить». Кстати сказать, весь ход размышлений писателя о преподобном Сергии только подтверждает вышепри-веденное суждение Шубарта. Что же касается «деятельного» католического миссионерства, оно как раз и лежит в русле «прометеевской» традиции, так что еще вопрос, «восстал» ли Франциск на свою культуру.

Заключая эту главу рассказом о промыслительном случае с хлебами, писатель переходит к следующей («Св. Сергий, чудотворец и наставник»), подводя читателя к разговору о чудесах святого. Но предваряют этот разговор авторские раздумья о том, что есть чудо. «Это, конечно, величайшая буря любви, врывающаяся оттуда, на призыв любовный, что идет отсюда ». Надо полагать, данное утверждение является одним из существенных элементов зайцевской философии бытия, т. е. главным вектором жизни человеческой является духовное возрастание: Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам. Ведь далее он пишет, что Сергий «в ран-ней полосе подвижничества не имел видений, не творил чудес. Лишь дол-гий, трудный путь самовоспитания, аскезы, самопросветления приводит его к чу-де-сам и к тем светлым видениям, которыми озарена зрелость. <…> В этом отно-шении… жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренно здоро-вого движения» . И уже в конце главы обобщает: «…в живой душе крепко сидит стремленье к очищению и “направлению”. На наших глазах совершались бесконечные паломничества в Оптину — от Гоголя, Толстого, Соловьева, со сложнейшими запросами души, до баб — выдавать ли замуж дочку, да как лучше прожить с мужем. А в революцию и к простым священ-никам приходили каяться красноармейцы — и в кощунствах, и в убийствах».

Выстраивая рассказ о жизни Сергия по житию Епифания, писатель, естест-венно, что-то из жития опускает, о чем-то упоминает кратко, те же эпизоды, в которых, на его взгляд, наиболее глубоко раскрывается характер преподоб-ного, главные его черты, он буквально дословно пересказывает. И в самом от-боре материала (а не только в его интерпретации автором), безусловно, про-читы-вается индивидуальное, зайцевское понимание Сергия — здесь заклю-чен и момент субъективный, оценочный. Воспринимая имя Сергия как нацио-нальную идею, как «вечно деятельный нравственный двигатель» (Ключевский), Зайцев выделяет именно те приметы личности святого, которые, состраиваясь, соеди-няясь, дают почти осязаемое представление о русском народном идеале.

Так, в главе «Общежития и тернии» рассказывается о трех событиях из жизни преподобного: посещение монастыря крестьянином, стремившимся по-знакомиться с Сергием и никак не желавшим признать в «нищем убогом старичке» знаменитого игумена; видение Сергию, связанное с жизнью обители и укрепившее его в правильности выбора основ устроения монастыря (в главе речь идет о введении общежития в будущей Лавре), и, наконец, уход Сергия из монастыря.

В первом случае подчеркиваются (и это не раз в повести) необычайная скромность, смирение преподобного как главнейшие черты его нравственного облика. Ведь и в конце повести, подводя итоги, писатель вновь напомнит: «Сергий пришел на свою Маковицу скромным и безвестным юношей Варфоло-меем, а ушел прославленным старцем» . Во втором — живая связь с Богом (именно смирением достигнутая). Третий случай совсем особый. Сер-гий встречается с резким проявлением гордыни собственного брата и оставляет монастырь, никому не сказав ни слова. Вот как расценивает писатель этот поступок святого: «С точки зрения обыденной он совершил шаг загадочный. Игумен, настоятель и “водитель душ” — как будто отступил. <…> Никому он не сдавался, ни перед кем не отступал. Как можем мы знать его чувства, мнения? Мы можем лишь почтительно предполагать: так сказал внутренний голос. Ничего внешнего, формального. Ясная, святая вера, что “так будет лучше”. <…> Если зажглись страсти, кто-то мне завидует… то пусть уж я уйду, не соблазняю и не разжигаю. <…> Если Бог так мне повелевает, значит, Он уж знает — нечего раздумывать» . Конечно, Зайцев, по его собственному признанию, лишь предполагает ход мыслей преподобного, пытается как бы материализовать, выявить причины его ухода. Вывод, который делает писатель, совсем не лишен основания, но проистекает из всего контекста жития святого и одновременно созвучен христианскому мировоззрению автора. Уйти от соб-лазна: И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну; не быть самому соблазном — не есть ли это один из импера-тивов православного народного идеала — одна из составляющих философии бытия Б. К. Зайцева.

Завершает главу рассказ о возвращении игумена Радонежского в монас-тырь спустя четыре года. А вот и авторский итог события: «Сергий победил — просто и тихо, без насилия, как и все делал в жизни. <…> Действовал он тут… как святой. И достиг высшего. … еще вознес и само православие, предпочтя внешней дисциплине — свободу и любовь» . Итак, писатель выделяет еще две постоянные величины русского духовно-нравственного кодекса — свобода и любовь, явленные в облике преподобного.

Центральный эпизод главы «Преподобный Сергий и Церковь» — отказ Сергия от митрополичьей кафедры, весь прочий повествовательный материал распределен вокруг него. В данном случае, помимо фактов жития святого, автор привлекает множество событий русской истории XIV века, что позволяет ему в небольшой по объему главе создать лаконичную панораму церковно-государ-ственной жизни Руси Сергиевской эпохи. Подобная художественно-изобрази-тельная тенденция углубляется в следующей главе — «Сергий и госу-дарство», где логически продолжается разговор на тему актуальную и сегодня — Церковь и политика. В этой главе достаточно полно раскрывается фило-софия истории Бориса Зайцева.

Неторопливо создавая образ Сергия, как бы высвечивая фигуру святого с разных сторон, писатель теперь пробует рассмотреть его на фоне социально-политической жизни Руси XIV века. Заметим, что в этой главе удельный вес материалов жития значительно снижен, в основном она состоит из рассуждений автора о строительстве Русского государства, собирании земель вокруг Москвы, об участии Сергия в этих событиях. «Преподобный не был никогда полити-ком… За простоту и чистоту ему дана судьба, далекая от политических хитросплетений. Если взглянуть на его жизнь со стороны касанья государству, чаще всего встретишь Сергия — учителя и ободрителя, миротворца. Икону, что выносят в трудные минуты, — и идут к ней сами» .

Показывая роль Сергия в строительстве государства, Зайцев, в частности, рассказывает о миротворческом хождении преподобного к Рязанскому князю Олегу, давнему врагу Москвы. Присмотримся, как сделан этот эпизод в повести.

Вначале краткое сообщение: «Глубокой осенью 1385 пешком идет свя-той в Рязань…» , затем описание злонравного Олега, в сдержанном, но емком стиле, характерном для повести в целом, и восклицание-итог: «Как бы то ни было, победил Сергий — старичок из Радонежа, семидесятилетними ногами по грязям и бездорожью русской осени отмеривший верст двести!» .

Словом любви Христовой, верой православной побеждает Сергий Олега. Подтверждая эту мысль, писатель прибегает к приему контраста в описании князя («…крепкий, вероломный, закаленный в трудных временах князь типа тверитян») и преподобного («старичок из Радонежа»), как бы подчеркивая «нищету духа» последнего, перед которой оказалась бессильной гордыня.

Итак, соработая князьям московским в созидании Руси Державной, не по-литическими средствами действовал Сергий, но внимая «гласу Божьему», кото-рый, по выражению Зайцева, «шел к нему так невозбранно». Другими словами, писатель утверждает мысль о том, что по-настоящему «двигать» историю, задавать ей верное направление, созидать можно лишь поднимая «правдивый голос за дела правдивые» — и это как раз есть стержневой тезис его философии истории.

Значительное место в главе уделено рассуждениям о политике и борьбе князя Димитрия за объединение русских земель вокруг Москвы. И вот, наконец, одно из важнейших земных деяний Сергия — благословение князю на Кули-ковскую битву.

Кажется, это и есть пик проблемы «Церковь и политика», правда, история ее уже давно разрешила — преподобный поднял «правдивый голос за правдивое дело». Но обратимся к тексту: «…Сергий <…> …стоял перед трудным делом: благословения на кровь. Благословил бы на войну, даже нацио-нальную — Христос? <…> Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, “Параклит” России, он не может оставаться безучастным» . Итак, эта «хитрая» проблема разворачивается в своем действительном, единственно пра-вильном аспекте — Церковь всегда пребывает с народом. Церковь, как Тело Христово, сама есть народ. Именно о таком ходе размыш-лений писателя свиде-тельствует его ответ.

Описывая утро перед Куликовской битвой, Зайцев создает лаконичную, но достаточно объемную картину. Вначале только дата (восклицательное предло-жение): «8 сентября 1380 года!» Затем скупые пейзажные штрихи: «Хмурый рассвет, Дон и Непрядва, Куликово поле…» (в русском сознании это не просто топонимы, но исполненные особого смысла философские категории националь-ной истории — отсюда сдержанная торжественность повествования), и вдруг — крупный, экспрессивный мазок: «… и дух Слова о полку Игореве», передающий самую атмосферу происходящего, — прием, рассчитанный на «культурную» реакцию читателя, определяющий его восприятие, дающий воз-можность вчувствоваться, вжиться, «войти» в событие. За этим кратким выска-зыванием («дух Слова…») прочитываются высота и трагизм происходя-щего, преемственность священной традиции воинского долга и как бы неизвест-ность исхода битвы, хотя он и предсказан Сергием (элемент сомнения, кстати, совер-шенно исключенный для жанра жития, ибо эмоциональное восприятие в нем отмерено «золотой мерой» веры). А далее — восклицание автора, его оценка происходящего: «Как все глубоко, напряженно и серьезно!» Затем, словно сводка событий, следует описание подготовки к битве в стане Димитрия: «Перед сражением молятся. Читают ратям грамоту преподобного». И вновь сдержанные пейзажные штрихи: «Осенние туманы, медленный рассвет, хладно серебряный. Роса, утренний холод». Но вот и подведение черты в ожидании битвы — философское утверждение неотвратимости судьбы: «Идут на смерть. Грусть и судьба — и неизбежность. Ясно, что возврата нет».

Самую схватку Зайцев также описывает предельно скупо, буквально в нес-кольких словах напоминая о наиболее ярких ее эпизодах. И, тем не менее, создает зримый, объемный образ происходящего: «Началась общая битва, на гигантском, по тем временам, фронте в десять верст. Сергий правильно сказал: “Многим плетутся венки мученические”. Их было сплетено немало» . И именно в словах преподобного — главная образная и смысловая нагрузка. Здесь «центр тяжести» всей картины — воины, павшие на Куликовом поле, сподобились венцов мучеников, пострадавших за веру Христову и поло-живших живот свой за други своя.

«Столкновение миров» — так определяет Куликовскую битву Борис Зайцев. Борьба во имя Христа и борьба против Христа. Пожалуй, это и есть главный итог размышлений писателя о судьбо-носной для Руси битве и одновременно — доминанта его философии истории. С таинственной минуты воплощения Спасителя, «явления Христа народу», с этой мину-ты человечество уже не могло пребывать в (до того, пожалуй, прости-тельном) неведении. Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня, — изрек Господь. Вне Высшей Истины нет жизни, нет правды, нет любви, творчества, вдохновения, созидания, нет героизма и самопожертвования, нет подвига, нет света, нет пути. За Ее пределами тьма кромешная, там будет плач и скрежет зубов. Праведники идут узким путем Божиим, который, как живительный луч, Све-том Тихим просвещает бурлящие потоки человеческой истории. Правед-ники суть небо-жители. Но нечестивые исчезают, как прах, возметаемый ветром (с лица земли). История же христианской Руси, ее жертвенные, пронзи-тельные взлеты (вплоть до сего дня) — это и при-ношение Богу, и дар Божий.

Что же дала молодому Московскому государству эта победа? Почему так важно было тогда на Дону сказать свое слово миру? Отвечая на эти вопросы, писатель так осмысливает великое событие русской истории: «Самая победа — грандиозна, и значение ее — прежде всего моральное: доказано, что мы, мир европейский, христианский, не рабы, а сила и самостоятельность. Народу, побе-дившему на Куликовом поле, уже нельзя было остаться данником татар-щины» . В этой битве словно произошёл взрыв русского самосознания, оно будет мужать и крепнуть в дальнейшей борьбе, питать грядущие поколения, оно будет торжествовать на Угре…Таков итог благословения преподобного, итог «правдивого слова» (этого императива истории, по Зайцеву).

Напоминает писатель и о том, что со времен Куликовской битвы по всей России в Дмитровскую субботу служатся панихиды по погибшим. Так возда-ется долг народной памяти защитникам Отечества (замечательно, что в этот день вспоминаются все воины, павшие в разные времена за Родину, прискорб-но, что список этот увеличивается в наши дни; но есть ли еще где-нибудь, кроме «нецивилизованной» России, такой обычай благородной скорби?!), и, безус-ловно, это высокий акт национальной русской нравственности.

Размышляя об идеале русского народа, изображенном в повести «Препо-добный Сергий Радонежский», обратимся еще раз к словам Клю-чев-ского, как бы дополняющим суждения Зайцева: «Нравст-венное богат-ство народа наглядно исчисляется памятниками деяний на общее благо, памя-тями деятелей, внесших наибольшее количество добра в свое общество. С эти-ми памятниками и памятями срастается нравственное чувство народа; они — его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них — оно завянет, как скошенная тра-ва. Они питают не народное самомнение, а мысль об ответствен-ности потомков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга».

Создавая образ Сергия, автор широко использует прием контраста, кото-рый значительно усиливается, как бы обнажается, буквально становится «чер-но-белым» к концу повести. Особенно отчетливо это видно в главе «Вечерний свет», в которой показан тот рубеж земного пути преподобного, где, по выра-жению Лескова, заканчивается жизнь и начинается житие. «Люди борьбы, политики, войны, как Димитрий, Калита, Олег, нередко к концу жизни ощу-щают тягость и усталость». Сергий же на исходе дней своих — «живая схима». «Позади крест деятельный, он уже на высоте креста созерцатель-ного… <…> Святой почти уж за пределами. Настолько просветлен, пронизан духом, еще живой преображен, что уже выше человека» . И это «выше человека», насколько возможно передать словами, Зайцев вос-создает (вслед за автором жития), рассказывая о чудесных видениях Сергия.

Грустные, элегические ноты описания кончины преподобного, заверша-ющего главу, сменяются мощным, торжественным аккордом — Сергий и Рос-сия, Сергий для России… (глава «Дело и облик»): «Через пятьсот лет, всма-триваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной мы можем жить. В тяжелые времена крови, насилия, свирепости, предательств, подлости — неземной облик Сергия утоляет и под-держивает. <…> Безмолвно Сергий учит самому простому: правде, прямоте, мужественности, труду, благоговению и вере».

Безусловно, эти заключительные слова повести писатель обращал, в пер-вую очередь, к своим современникам — русским людям, оказавшимся волею судьбы на чужбине, стремясь поддержать бодрость духа соотечест-венников, помочь им достойно пройти через тернии изгнаннического бытия, помочь остаться русскими. Но равным образом слова эти обращены и к нам, читателям начала ХХI века…

Предисловие

Св. Сергий родился более шестисот лет назад, умер более пятисот. Его спокойная, чистая и святая жизнь наполнила собой почти столетие. Входя в него скромным мальчиком Варфоломеем, он ушел одной из величайших слав России.

Как святой, Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен. Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому. Сергий жил во времена татарщины. Лично его она не тронула: укрыли леса радонежские. Но он к татарщине не пребыл равнодушен. Отшельник, он спокойно, как все делал в жизни, поднял крест свой за Россию и благословил Димитрия Донского на ту битву, Куликовскую, которая для нас навсегда примет символический, таинственный оттенок. В поединке Руси с Ханом имя Сергия навсегда связано с делом созидания России.

Да, Сергий был не только созерцатель, но и делатель. Правое дело, вот как понимали его пять столетий. Все, кто бывали в Лавре, поклоняясь мощам преподобного, всегда ощущали образ величайшего благообразия, простоты, правды, святости, покоящейся здесь. Жизнь "бесталанна" без героя. Героический дух средневековья, породивший столько святости, дал здесь блистательное свое проявление.

Автору казалось, что сейчас особенно уместен опыт - очень скромный - вновь, в меру сил, восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь великого святителя и провести читателя чрез ту особенную, горнюю страну, где он живет, откуда светит нам немеркнущей звездой.

Присмотримся же к его жизни.

Париж, 1924 г.

ВЕСНА

Детство Сергия, в доме родительском, для нас в тумане. Все же общий некий дух можно уловить из сообщений Епифания, ученика Сергия, первого его биографа .

По древнему преданию, имение родителей Сергия, бояр Ростовских Кирилла и Марии, находилось в окрестностях Ростова Великого, по дороге в Ярославль. Родители, "бояре знатные", по-видимому, жили просто, были люди тихие, спокойные, с крепким и серьезным складом жизни. Хотя Кирилл не раз сопровождал в Орду князей Ростовских, как доверенное, близкое лицо, однако сам жил небогато. Ни о какой роскоши, распущенности позднейшего помещика и говорить нельзя. Скорей напротив, можно думать, что домашний быт ближе к крестьянскому: мальчиком Сергия (а тогда - Варфоломея) посылали за лошадьми в поле. Значит, он умел и спутать их, и обротать. И подведя к какому-нибудь пню, ухватив за челку, вспрыгнуть, с торжеством рысцою гнать домой. Быть может, он гонял их и в ночное. И, конечно, не был барчуком.

Родителей можно представить себе людьми почтенными и справедливыми, религиозными в высокой степени. Известно, что особенно они были "страннолюбивы". Помогали бедным и охотно принимали странников. Вероятно, в чинной жизни странники - то начало ищущее, мечтательно противящееся обыденности, которое и в судьбе Варфоломея роль сыграло.

Есть колебания в годе рождения святого: 1314-1322 . Жизнеописатель глухо, противоречиво говорит об этом.

Как бы то ни было, известно, что 3 мая у Марии родился сын. Священник дал ему имя Варфоломея, по дню празднования этого святого.

Особенный оттенок, отличающий его, лежит на ребенке с самого раннего детства.

Семи лет Варфоломея отдали учиться грамоте, в церковную школу, вместе с братом Стефаном. Стефан учился хорошо. Варфоломею же наука не давалась. Как и позже Сергий, маленький Варфоломей очень упорен и старается, но нет успеха. Он огорчен. Учитель иногда его наказывает. Товарищи смеются и родители усовещивают. Варфоломей плачет одиноко, но вперед не двигается.

И вот, деревенская картинка, так близкая и так понятная через шестьсот лет! Забрели куда-то жеребята и пропали. Отец послал Варфоломея их разыскивать, наверно, мальчик уж не разво времена татарщины. Лично его она не тронула: укрыли бродил так, по полям, в лесу, быть может, у прибрежья озера ростовского и кликал их, похлопывал бичом, волочил недоуздки. При всей любви Варфоломея к одиночеству, природе и при всей его мечтательности он, конечно, добросовестнейше исполнял всякое дело - этою чертой отмечена вся его жизнь.

Теперь он - очень удрученный неудачами - нашел не то, чего искал. Под дубом встретил "старца черноризца, саном пресвитера". Очевидно, старец его понял.

Что тебе надо, мальчик?

Варфоломей сквозь слезы рассказал об огорчениях своих и просил молиться, чтобы Бог помог ему одолеть грамоту.

И под тем же дубом стал старец на молитву. Рядом с ним Варфоломей - через плечо недоуздки. Окончив, незнакомец вынул из-за пазухи ковчежец, взял частицу просфоры, благословил ею Варфоломея и велел съесть.

Это дается тебе в знак благодати и для разумения

Священного Писания. Отныне овладеешь грамотою лучше братьев и товарищей.

О чем они беседовали дальше, мы не знаем. Но Варфоломей пригласил старца домой. Родители приняли его хорошо, как и обычно странников. Старец позвал мальчика в моленную и велел читать псалмы. Ребенок отговаривался неумением. Но посетитель сам дал книгу, повторивши приказание.

А гостя накормили, за обедом рассказали и о знамениях над сыном. Старец снова подтвердил, что теперь Варфоломей хорошо станет понимать Св. Писание и одолеет чтение. Затем прибавил: "Отрок будет некогда обителью Пресв. Троицы; он многих приведет за собой к уразумению Божественных заповедей".

С этого времени Варфоломей двинулся, читал уже любую книгу без запинки, и Епифаний утверждает - даже обогнал товарищей.

В истории с его учением, неудачами и неожиданным, таинственным успехом видны в мальчике некоторые черты Сергия: знак скромности, смирения есть в том, что будущий святой не мог естественно обучиться грамоте. Заурядный брат его Стефан лучше читал, чем он, его больше наказывали, чем обыкновеннейших учеников. Хотя биограф говорит, что Варфоломей обогнал сверстников, но вся жизнь Сергия указывает, что не в способностях к наукам его сила: в этом ведь он ничего не создал. Пожалуй, даже Епифаний, человек образованный и много путешествовавший по св. местам, написавший жития свв. Сергия и Стефана Пермского, был выше его как писатель, как ученый. Но непосредственная связь, живая, с Богом, обозначилась уж очень рано у малоспособного Варфоломея. Есть люди, внешне так блестяще одаренные,- нередко истина последняя для них закрыта. Сергий, кажется, принадлежал к тем, кому обычное дается тяжко, и посредственность обгонит их - зато необычайное раскрыто целиком. Их гений в иной области.

И гений мальчика Варфоломея вел его иным путем, где менее нужна наука: уже к порогу юности отшельник, постник, инок ярко проступили. Больше всего любит он службы, церковь, чтение священных книг. И удивительно серьезен. Это уже не ребенок.

Главное же: у него является свое. Не потому набожен, что среди набожных живет. Он впереди других. Его ведет - призвание. Никто не принуждает к аскетизму - он становится аскетом и постится среды, пятницы, ест хлеб, пьет воду, и всегда он тихий, молчаливый, в обхождении ласковый, но с некоторой печатью. Одет скромно. Если же бедняка встретит, отдает последнее.

Замечательны и отношения с родными. Конечно, мать (а может, и отец) давно почувствовала в нем

Сочинение о Сергии Радонежском мы можем написать после того, как познакомимся с очерком Зайцева Преподобный Сергий Радонежский.

Преподобный Сергий Радонежский Зайцев

Жизнь Преподобного Сергия Радонежского была описана Борисом Зайцевым. Случилось это в 1925 году. В произведении Преподобный Сергий Радонежский Зайцев рассказывает об известном святом, которого на Руси все почитали, а чтобы и мы познакомились с Сергием Радонежским в предлагаю вам небольшое Зайцева Преподобный Сергий Радонежский, которое расскажет о родителях Варфоломея, о том, какие отношения складывались в семье, какие события случились с Варфоломеем в детстве.

Итак, очерк Зайцева переносит нас в семью бояр, которые были честными, скромными и справедливыми. Именно в такой семье и родился Варфоломей. Но еще до его рождения произошло чудо. Когда Мария, что носила под сердцем младенца, была в церкви на службе, все услышали троекратный крик ребенка из утробы матери. Женщина стала переживать, но ребенок родился здоровым, а когда его крестили и женщина рассказала о произошедшем с ней событием, священник сказал, что ребенок в будущем будет слугой Святой Троицы.

Это был ребенок, который очень любил природу, которому родители еще с детства привили чувство ответственности и долга. Будущему Преподобному Сергию очень тяжело давалась грамота и по этому поводу он сильно переживал, пока однажды в детстве, когда Варфоломей отправился на поиски жеребят, он не встретил старца. Этот старец, по просьбе мальчика. благословил его и сказал, что Варфоломей одолеет грамоту, и будет читать священное Писание. При этом старец сказал, что мальчик многих поведет за собой и приведет к пониманию божьих заповедей. Так оно и случилось. Мальчик стал поститься, ходил в церковь и стремился к монашеской жизни. После смерти родителей, Сергий ушел в лес, где была построена церковь имени Святой Троицы, а чуть позже к нему присоединились последователи. Уже в 23 года Варфоломей принимает постриг и теперь его знают, как Сергий.

Далее мы узнаем о том, как Сергий становится игуменом и как он творит чудеса, помогая и исцеляя людей, изгоняя из них бесов. Сергию, который был также озабочен угрозой со стороны орды, пришлось даже благословлять воинов на битвы, благословил он и войско Дмитрия, которое хоть и с потерями, но вышло победителем в сражении с монголо-татарами.
После смерти Сергия, от его сердца исходило благоухание, а проводить его пришло очень много людей.

Далее в сочинении о Сергии Радонежском выделю черты характера этого святого. И здесь мы видим его кротость, скромность подвижничества, смирение. Это человек, который своим примером учит нас правде, труду, вере, мужественности. А чтобы более подробно узнать о жизни святого, советую познакомиться с Зайцевым и его Преподобным Сергием Радонежским, и прочитать в полном варианте его произведение.

М.В. Ветрова*

Очерк «Преподбный Сергий Радонежский» занимает особое место в творчестве Бориса Зайцева, знаменует собой переход писателя на новые идейно-художественные позиции. Эмигрантские произведения Зайцева заметно отличаются от тех, что были написаны им на родине. Появление новых черт в поэтике писателя было связано прежде всего с теми существенными изменениями, которые произошли в его мировоззрении.

Преподбный Сергий Радонежский

Пережив революцию, Гражданскую войну, смерть близких и оказавшись в пожизненном изгнании, Зайцев приходит к глубокому переосмыслению своих прежних взглядов. Отныне писатель находит для себя опору в Православии. Главной темой его творчества становится Святая Русь, которую автор открывает в русских подвижниках, в древних монастырях, в творениях классиков родной литературы. Но меняется не только тематика произведений Зайцева, обновляется его художественная манера в целом. И первым серьезным опытом писателя в этой области является жизнеописание преподобного Сергия, “игумена земли русской”.

Очерк Бориса Зайцева “Преподобный Сергий Радонежский” является частью обширного пласта литературы, посвященной великому русскому подвижнику ХIV века. Можно выделить три подхода в описании жизни и дел основателя Троице-Сергиевой Лавры: житийный, богословский и историографический. Житийная линия берет начало от Епифания Премудрого; кроме него в агиографическом жанре о Сергии писали: митрополит Московский Платон (Левшин), митрополит Московский Филарет (Дроздов), архиепископ Филарет (Гумилевский), архимандрит Никон (Рождественский), патриарх Московский и всея Руси Алексий (Симанский). Богословская линия представлена трудами С.Н. Булгакова, П. Флоренского, Е. Трубецкого. В русле историографического направления писали о преподобном Сергии В.О. Ключевский, Е.Е. Голубинский и др. Борис Зайцев, работая над жизнеописанием Сергия, безусловно, опирался на все три подхода, но собственно богословским рассуждениям автор уделял меньше внимания. Для него важным было прежде всего воссоздать облик любимого русского святого, напомнить о событиях его жизни. Поэтому в большей степени писатель использовал агиографические и историографические труды, соединив в своем очерке черты как житийной, так и исторической литературы.

Сравнивая художественные особенности очерка Зайцева с поэтикой агиографической литературы, следует учитывать тот долгий путь развития и становления жанра жития, который вылился в существующее многообразие форм, характерное для этого жанра.

Первые оригинальные древнерусские жития предназначались для богослужебного употребления, но не в качестве церковной проповеди, а в виде проложной записки или «памяти» о святом, которая читалась во время службы. Цель, с которой были созданы эти древнейшие русские жития, предопределила их форму: они изложены сухим, сжатым языком, благодаря чему на первый план выступает фактическое содержание жития.

Но уже в начале XV века развитие русской агиографии принимает иное направление, вызванное вторым южнославянским влиянием. Основной задачей автора жития становится не сохранение исторической памяти о святом, но извлечение из его жизни духовно-нравственных уроков. В связи с этим меняется стиль произведений агиографического жанра: они принимают характер церковной проповеди, насыщенной риторическими приемами. Вместе с тем, в житиях этого периода точность изложения исторических событий приносилась в жертву «плетению словес». По заключению В.О. Ключевского, «церковно-ораторские элементы жития стали на первом плане, закрыв собой элементы историографические. Житие превратилось в стройное и сложное архитектурное здание, в однообразные формы которого стремились облекать разнообразные исторические явления».

Именно такого рода произведением является Житие Сергия Радонежского, созданное выдающимся писателем, учеником преподобного, Епифанием Премудрым. Это первое письменное изложение жизни Сергия, с одной стороны, являет собой образец стиля «плетения словес», а с другой, - содержит бесценные свидетельства очевидца о жизни и трудах великого подвижника.

Однако в ходе дальнейшего развития агиографического жанра стало очевидным, что чрезмерная словесная изукрашенность житий подобного рода является препятствием для их чтения в церкви в день памяти святого. Этим объясняется слабая распространенность творений Епифания. По этой же причине в древнерусской литературе появляется новый вид жития, представляющий собой сокращенное изложение уже существующих агиобиографий. В XV веке над созданием таких переложений трудился Пахомий Логофет; позже Макарий и Димитрий Ростовский также сокращали оригинальные памятники агиографии для внесения их в состав Четьи Миней. Неоднократной переделке подвергалось и епифаниево «Житие Сергия Радонежского».

Сопоставление особенностей первого жития Сергия и современного жизнеописания святого, представляется нам небезынтересным. Учитывая существующее многообразие форм агиографической литературы, для достижения большей объективности результатов исследования, мы включили в сопоставление Житие Сергия Радонежского, входящшее в состав Четьи Миней святителя Димитрия Ростовского.

Жанр жития, как и все жанры древнерусской литературы, подчинялся законам литературного этикета, который слагался “из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; из представлений о том, какими словами должен описывать автор совершающееся”. Следование этикету проявлялось, в частности, в создании образа автора. В агиографической литературе образ автора находится в тесной зависимости от особенностей жанра. В искусстве русского средневековья, по замечанию Д.С. Лихачева, “ автор в гораздо меньшей степени, чем в новое время, озабочен внесением своей индивидуальности в произведение”. Образ автора создается в соответствии с целью жития. Цель Епифания – восхваление святого и извлечение из его жизни духовно-нравственных уроков. Агиограф пишет о своем желании “поведать о жизни праведного старца”, ибо “если будет написано житие, то, услышав о нем, кто-нибудь последует примеру жизни Сергия и от этого пользу получит”. Автор, ставящий пред собой подобную цель, выступает “ не как наблюдатель, в тишине келии изучивший и обдумавший описываемые явления, а как вития с церковной кафедры перед многочисленными слушателями”. Вместе с тем, Епифаний указывает на то, что он взялся за написание жития не ради собственной славы, но из любви к святому. Говоря о себе, автор использует целый ряд принижающих эпитетов; называет себя “немощным”, “грубым”, “недостойным”, “окаянным”, “неразумным”, “дерзким”. Создание жития Епифаний не ставит себе в заслугу, но подчеркивает, что без помощи Божией он не смог бы описать “множество трудов старца и великих дел его”.

В “Житии Сергия Радонежского”, изложенном Димитрием Ростовским, автор выражает отношение народа к преподобному. Составитель жития избегает говорить о себе; все его внимание направленно на личность святого, его жизнь и подвиги.

В предисловии к своему очерку о преподобном Сергии Зайцев, так же как и Епифаний, указывает на цель своего произведения: “вновь, в меру сил, восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь великого святителя”. Писатель тоже ипользует прием авторского умаления и противопоставляет свою недостойность и величие святого. Но прием этот не развернут, как у Епифания, в целый ряд синонимичных эпитетов, а дан очень кратко, одним штрихом: свой труд писатель называет “очень скромным”. Эта почтительная дистанция между нами и преподобным Сергием сохраняется на протяжении всего произведения.

Борис Зайцев

Согласно агиографической традиции, у Зайцева образ автора выражает коллективное отношение к изображаемому. Писатель стремится уйти от навязывания читателю собственного взгляда; он только раскрывает отношение народа к преподобному Сергию. В этом ярко проявляется авторская скромность.

Повествуя о событиях жизни великого святого, писатель выступает в роли постороннего наблюдателя, которому не дано проникнуть в душу героя, понять его мысли и чувства. Личность преподобного Сергия раскрывается через его поступки, а не через изображение внутреннего мира. Когда же автор говорит о мотивации поступков или о подробностях жизни святого, о которых мы не можем знать точно, то всегда использует такие слова и выражения, как “видимо”, “очевидно”, “можно думать”, “может быть” и т.п. Данные слова “используются автором как специальный прием, функция которого – оправдать применение глаголов внутреннего состояния по отношению к лицу, которое <…> описывается с какой-то посторонней («остраненной») точки зрения. Их можно назвать соответственно «словами остранения». В использовании подобных выражений как нельзя лучше проявляется скромность и такт автора, его почтительность по отношению к святому: «Вероятно, как игумен, он внушал не страх, а то чувство поклонения, внутреннего уважения, при котором тяжело сознавать себя неправым рядом с праведником».

Строгое следование этикету, характерное для агиографической литературы, влияло и на построение житий. Все события, не соответствующие требованиям канона, оставались вне поля зрения агиографов. Вошедшие в текст жития факты излагались в определенной последовательности. Придерживается установленных правил и Епифаний; в написанном им житии такие словесные формулы, как «следует знать», «нужно рассказать», «должно следовать» встречаются достаточно часто: «Эти рассказы о создании монастырей учениками святого должны следовать за рассказом об основании монастыря, который был на Дубенке…».

В «Житии Сергия Радонежского», составленном Димитрием Ростовским, события выстроенны по той же схеме. Жизненный путь преподобного Сергия описан в этом житии четко и лаконично, без пышных словесных украшений, свойственных стилю Епифания. Такая манера изложения является следствием специфики данного жития, которое, как и другие жития из Четьи Миней, предназначалось для прочтения в церкви в день памяти святого. Основное внимание автор уделяет описанию подвигов и чудес преподобного Сергия; об исторических фактах и об основании монастырей говорится очень кратко. Все события, происходящие в жизни святого, все его поступки в этом житии, как и у Епифания, объясняются Божьим Промыслом: «И это было по смотрению Божию, дабы дитя получило разум книжный не от людей, но от Бога».

Композиция «Преподобного Сергия Радонежского» также соответствует житийному этикету. Зайцев в своем повествовании соблюдает последовательность, необходимую для изображения жизни святого. Однако в некоторых случаях писатель отступает от заданной схемы, например, две вставные главы – «Преподобный Сергий и Церковь» и «Сергий и государство» - нарушают линейность повествования. Основное внимание автора очерка сосредоточено именно на облике преподобного Сергия, в то время как Епифаний, согласно требованиям агиографического жанра, наиболее подробно описывает подвиги и чудеса святого, а также его роль в распространении монастырей на Руси.

Этикетность в произведении Зайцева проявляется и в том, что автор постоянно подчеркивает, что единственным «водителем» в жизни преподобного Сергия была всегда воля Божия. Зайцев, как и Епифаний, не признает иной мотивации поступков святого, кроме выполнения предначертанного Богом. Даже когда с обычной точки зрения преподобный совершает «шаг загадочный», автор подчеркивает, что не все можно постигнуть «малым разумом», и не нам, с нашим слабым «эвклидовым» умом размышлять о том, что для нас сокрыто: «Как можем мы знать его чувства, мнения? Мы можем лишь почтительно предполагать: так сказал внутренний голос».

Для агиографической литературы было характерно стремление к художественному абстрагированию изображаемого. Как указывает Д.С. Лихачев, «абстрагирование вызывалось попытками увидеть во всем «временном» и «тленном», в явлениях природы, человеческой жизни, в исторических событиях символы и знаки вечного, вневременного, «духовного», божественного». Поэтому язык житий должен был быть обособленным от бытовой речи. Это поднимало события жизни святого над обыденностью, указывало на их вневременой характер. Из житийных произведений по возможности «изгонялась бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны».

В отличие от первого созданного им жития Стефана Пермского, в жизнеописании преподобного Сергия Епифаний стремится к большей фактичности и документальности. Это связано с тем, что автор долгое время жил в монастыре Сергия, был прекрасно знаком с местом описываемых событий, знал многих живых свидетелей жизни святого.

Тенденция к абстрагированию в произведении Епифания проявляется также в большом количестве аналогий из Священного Писания и из житий других святых: “Старцы, увидев это, подивились вере Стефана, сына своего не пощадившего, еще отрока, но с детских лет отдавшего его Богу, -- как в древности Авраам не пощадил сына своего Исаака”. Подобные аналогии, по заключению Д.С. Лихачева, “заставляют рассматривать всю жизнь святого под знаком вечности, видеть во всем только самое общее, искать во всем наставительный смысл”.

Использует похожие аналогии и Димитрий Ростовский, однако в меньшем количестве, соответствующем лаконичному стилю жития: “Подобно тому, как пред Божиею Материю радостно взыграл во чреве св. Иоанн Предтеча, так и сей младенец взыграл пред Господом во святом Его храме”.

Язык, которым написано произведение Зайцева, безусловно далек от “высокой книжности” языка Епифания. Писатель широко использует имена собственные, географические названия, делает подробные экскурсы в историю. Однако это стремление к исторической точности имеет целью как можно более полное раскрытие роли преподобного Сергия в истории русской Церкви и русского государства. Автору необходимо было ввести читателей в атмосферу того времени, иначе многое из жизни святого осталось бы непонятым.

Вместе с тем, в очерке Зайцева также заметно стремление к абстрагированию. В частности, писатель подчеркивает, что жизнь святого строилась не по земным, но по небесным законам. В главе “Св. Сергий чудотворец и наставник” автор говорит о том, что “законы буден”, по которым мы живем, не единственны. Над ними есть другие законы, естественные для мира высшего. И жизнь святого подчинялась именно этим высшим законам.

На протяжении всего произведения писатель сравниват преподобного Сергия с Францисском Ассизским, вернее, противопоставляет их: “… он требовал от иноков труда и запрещал им выходить за подаянием. В этом резкое отличие от св. Франциска”. Проводятся также параллели с жизнью Феодосия Печерского, св. Антония и других святых. Однако если Епифаний подчеркивает сходство между какими- либо обстоятельствами жизни Сергия или его поступками и аналогичными примерами из жизни других святых, тоЗайцев указывает на различия; он ставитперед собой цель раскрыть особенности облика преподобного Сергия, подчеркнуть его характерные черты: “Путь Савла, вдруг почувствовавшего себя Павлом, -- не его путь”. “Трудно представить на его месте, например, Феодосия Печерского”.

Чтобы помочь читателю яснее представить себе облик святого, Зайцев вводит в очерк небольшие фрагменты, где раскрывает черты, присущие преподобному Сергию. Но выводятся эти черты не с помощью проникновения в переживания и мысли святого, а через поступок, действие. Особенно много говорят о преподобном такие важныепоступки, как уход на Маковицу, затем ночной уход из монастыря, благословение Димитрия Донского. Описывая эти действия святого,Зайцев указывает на те стороны личности преподобного Сергия, которые раскрываются в том или ином поступке. Так, об оставлении святым дома автор пишет: "В самой истории ухода ярко проявился ровный и спокойный дух Варфоломея". Об уходе из монастыря на Киржач Зайцев размышляет: “Мы знаем ясность и спокойствие Сергия. Поступок “нервный”, вызванный внезапным, острым впечатлением, совсем не идет Сергию…”. Автор приходит к выводу, что в этом поступке святым руководила “ясная, святая вера, что так будет лучше”. Может быть, вопреки малому разуму, но – лучше. Чище”.

Не менее яркий поступок - благословение Дмитрия Донского. Здесь снова проявляются характерные черты преподобного Сергия: "До сих пор Сергий был тихим отшельником, плотником, скромным игуменом и воспитателем, святым. Теперь стоял перед трудным делом: благословение на кровь… Сергий не особенно ценил печальные дела земли… Но не его стихия - крайность. Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, "Параклит России", он не может оставаться безучастным". Из таких поступков складывается облик преподобного Сергия.

В житиях Епифания и Димитрия Ростовского абстрагирование проявляется также в том, что национальные черты в облике святого, а также людей и природы, окружающих его, не указываются. Для авторов этих житий святость Сергия имеет общечеловеческое, а не национальное значение.

Для Зайцева же было важно показать Сергия именно русским святым. Но от принципа абстрагирования автор и здесь не отступает. Черты, присущие Сергию, складываются не в характер, свойственный одному человеку, но в тип, объединяющий в себе особенности, присущие русскому национальному характеру: "Как святой, Сергий велик для всякого. Подвиг его всечеловечен. Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".

Зайцев не случайно подчеркивает национальные черты Сергия. Писателю было важно опровергнуть мнение о русском народе как о народе-богоборце, распространившееся в мире после событий 1917 года. Всей своей жизнью преподобный Сергий доказывает несостоятельность такого представления: "В народе, якобы лишь призванном к "ниспровержениям" и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии, - Сергий как раз пример, любимейший самим народом, ясности, света прозрачного и ровного. Он, разумеется, заступник наш. Через пятьсот лет, всматриваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной, мы можем жить".

Для созданного Епифанием "Жития Сергия Радонежского" характерен стиль "плетения словес", отличительная особенность которого заключается в наличии большого количества языковых приемов, не являющихся, однако, просто словесной игрой. Как указывает Д.С. Лихачев, это "повторение однокоренных слов, или одних и тех же слов, или слов с ассонансами". Такое "нагромождение слов с одинаковым корнем необходимо, чтобы эти слова были центральными по смыслу". Кроме этого в житии присутствует немало сравнений, основанных не на зрительном сходстве, а касающихся внутренней сущности объектов: "Как некий орел, легкие крылья подняв, как будто по воздуху на высоту взлетает - так и этот преподобный оставил мир и все мирское".

Составляя житие преподобного Сергия для Четьи Миней, Димитрий Ростовский взял за основу труд Епифания, устранив из него многочисленные словесные украшения. Язык нового жития отличается поэтому простотой и лаконичностью, Хотя некоторые языковые приемы, напоминающие о стиле "плетения словес", сохранились. Так, например, в тексте жития присутствует соединение двух синонимов - прием, характерный для орнаментальной прозы XV столетия: "Мать преподобного была объята страхом и ужасом".

Для художественной образности очерка Зайцева характерна сдержанность. Цель автора - как можно точнее передать облик преподобного Сергия - определяет специфику средств художественной выразительности. Немногочисленные эпитеты используются не столько для украшения, сколько для обозначения основного качества объекта, например: "сумрачные леса", "грозный лес, убогая келия", "чинное детство", "суровая страна", "тихий отшельник", "скромный игумен" и т.п.

Для изображения самого преподобного Сергия и его чудес, Зайцев использует эпитеты и сравнения, связанные со светом, например: "светлые видения", "дивный свет", "небесный свет", "блистающие одежды", "легкий небесный пламень", "светлый вечер", "ослепительный свет", "друг легкого небесного огня", "свет, легкость, огонь его духа", "блистательное проявление". Такая насыщенность языка произведения "светлыми" образами создает атмосферу постоянного присутствия "небесного огня", сопровождающего преподобного Сергия.

Есть похожие сравнения и у Епифания: он называет святого "светилом пресветлым", "звездой незаходимой", "лучом тайно сияющим", "венцом пресветлым". Однако здесь эти сравнения являются составляющей частью стиля "плетения словес" и выполняют скорее эстетическую, нежели смысловую функцию.

Образы, связанные со светом и огнем, встречаются и в житии, составленном Димитрием Ростовским. Преподобный Сергий называется здесь "великим светильником миру", его слава "будет сиять вечно". Подробно описываются "светлые" видения святого, а он сам и его ученики "горели и пламенели любовью к Богу яснее самых ярких свеч".

Специфика жанра жития предполагает отсутствие конкретных портретных и пейзажных описаний. В житии, написанном Епифанием Премудрым, нет ни одного изображения внешности преподобного Сергия. Лишь в одном случае автор описывает ветхую одежду святого, чтобы показать, "сколь усерден был Сергий в своем смирении, если ходил в облачении нищего". В "Похвальном слове" Епифаний дает духовный портрет святого: "его внешность честная была прекрасна ангельской сединой, постом он был украшен, воздержанием сиял и братолюбием цвел, кроткий взором, с неторопливой походкой, с умиленным лицом, смиренный сердцем". Это изображение преподобного Сергия соответствует житийному этикету и дает представление не столько о внешности, сколько о внутреннем облике подвижника. Нет в епифаниевском житии и пейзажей. О местности автор говорит ровно столько, сколько необходимо для ясного понимания подвига преподобного, ушедшего из мира в "место пустынное, в чаще леса, где была и вода".

В творении Димитрия Ростовского также нет портретных и пейзажных описаний, за исключением изображения Маковицы и одежды Сергия, схожих с теми, которые даны у Епифания.

В произведении Зайцева изображение портрета и пейзажа приближается к требованиям агиографического канона. Автор описывает преподобного Сергия как "скромного монаха", "простого с виду". Вместе с тем в одной из глав писатель дает развернутое описание внешности святого: "Как удивительно естественно и незаметно все в нем! <…> Негромкий голос, тихие движения, лицо покойное, святого плотника великорусского. Такой он даже на иконе - через всю ее условность - образ невидного и обаятельного в задушевности своей пейзажа русского, русской души. В нем наши ржи и васильки, березы и зеркальность вод, ласточки и кресты, и несравнимое ни с чем благоухание России. Все - возведенное к предельной легкости, чистоте". Этот портрет не соответствует строгому житийному канону. Нельзя назвать его и реалистическим; тем не менее в нем ясно видны те черты, которые отличают преподобного Сергия от других святых, делают его выразителем русского духа.

Как видно из приведенного сопоставления, в очерке Бориса Зайцева "Преподобный Сергий Радонежский" присутствует немало черт, сближающих произведение писателя с образцами агиографической литературы. Можно сказать, что очерк о великом подвижнике является опытом реконструкции жанра жития, явившимся первым шагом Зайцева на пути к созданию новой, воцерковленной литературы.

Вместе с тем, писатель, несомненно, использовал в работе над своим произведением существующие исторические труды об основателе Троице-Сергиевой Лавры, что также не могло не повлиять на поэтику очерка.

Рассматривая особенности "Преподобного Сергия Радонежского", М.М. Дунаев пишет: "Зайцев в своем труде - в значительной мере именно историк, вызнающий смысл святости для судеб России". Действительно, цель автора - рассказать о жизни великого святого и тем самым приблизить читателя к постижению Святой Руси - не была бы достигнута столь полно, если бы Зайцев стал строго придерживаться агиографического канона, не привнося в него ничего нового. Писатель создавал свое произведение для светского читателя, обладающего секуляризованным сознанием. Язык житийной литературы остался бы чужд для подобной читательской аудитории. По этой причине Зайцев совершает переложение жития преподобного Сергия на мирской язык, привнося в жизнеописание святого элементы историографии.

Само обращение писателя к личности Сергия Радонежского было обусловлено прежде всего теми событиями, которые произошли в истории России ХХ века. Казалось бы, выбранная автором тема уводит от действительности, никак не соприкасается с ней. Однако это не так. По верному замечанию А.М. Любомудрова, "наверное, одной из главных причин обращения к образу Сергия явилась схожесть исторических эпох, Революция многими воспринималась как новое порабощение России; в крови, жертвах, разрухе послеоктябрьских лет виделись последствия нового "ордынского ига". Именно поэтому преподобный Сергий особенно почитался в среде русской православной эмиграции. Имя этого святого получило основанное в июле 1924 года в Париже русское Церковное Подворье, при котором через год был образован Православный Богословский институт. Для многих людей, оказавшихся в изгнании, преподобный Сергий, благословивший Димитрия Донского на битву с ордой, олицетворял собой силу, способную противостоять ужасам войн и революций и являлся залогом будущего возрождения России.

Сходство исторических эпох обусловило наличие в очерке Зайцева двух временных пластов. Рассказывая о жизни и делах преподобного, автор неоднократно проводит параллели между событиями XIV и XX веков. Для писателя представлялось особенно важным дать подробную характеристику эпохи Сергия. Историографические отступления встречаются на протяжении всего зайцевского повествования: автор раскрывает особенности общественно-политической жизни Московского государства, включает в произведение словесные портреты видных исторических деятелей того времени, описывает некоторые стороны быта наших предков. Кроме этого, текст своего очерка Зайцев снабдил обстоятельными историческими комментариями, свидетельствующими о масштабах проделанной им работы по изучению эпохи XIV века.

В центре внимания Зайцева-историографа находится, безусловно, благословение Сергием русского войска во главе с князем Димитрием. Размышляя об этом поступке преподобного, писатель возвращается к событиям ХХ века и пытается ответить на вопрос о сопротивлении злу силой.

Все беды, обрушившиеся на Россию, - революция, война, террор, - а также личная трагедия - не ожесточают Зайцева, а укрепляют в нем чувство смирения и покаяния. Писатель стремится раскрыть вечный, вневременной смысл происходящего. И на события XIV века, и на явления настоящего времени Зайцев смотрит прежде всего как на борьбу Божественного и дьявольского. Примечательно, что, по мнению писателя, помочь одержать победу в этой борьбе может именно преподобный Сергий - не воин и не князь, а "скромный монах", основными свойствами которого являются кротость и смирение. Именно эти качества, по глубокому убеждению Зайцева, - единственное оружие, которым можно победить врага духовного. И все же Сергий благословляет Димитрия Донского на битву, на пролитие крови, потому что против физического врага нужно бороться еще и мечом: "Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, "Параклит России", он не может оставаться безучастным".

Вопрос об отношении к "новой орде" был актуален не только для Бориса Зайцева, но и для всего русского Зарубежья. Споры о Белом движении, о Добровольческой армии, с оружием в руках выступившей против богоборческой власти, не утихали в среде эмигрантов с первого дня изгнания. Дискуссия разгорелась с новой силой после выхода в свет трактата И.А. Ильина "О сопротивлении злу силой" (1925) с посвящением русским "белым воинам, носителям православного меча". Зайцев, далекий от любых крайностей, раскрывает свою точку зрения на эту проблему в ряде очерков, посвященных праведникам русской земли. В частности, в очерке "Венец Патриарха" писатель подчеркнул принципиальную позицию патриарха Тихона: "сохранить Церковь, укреплять внутренне Православие, побеждать не оружием, а духом". В "Преподобном Сергии Радонежском" прослеживается та же мысль: главная победа - духовная, а не военная. Но и меч бывает необходим, если он поднят в защиту правого дела.

Преподобный Сергий - один из немногих святых, чья личность привлекает к себе внимание не только агиографов, но и историков. Несомненно, это связано с тем неоценимым вкладом, который внес Сергий в историю русского государства. Епифаний Премудрый, следуя в своем "Житии Сергия Радонежского"" агиографическому канону, периодически обращается к той стороне деятельности святого, которая обычно оставалась за узкими рамками жития. В частности, Епифаний включает в свое повествование сведения об основании монастырей и, конечно, о благословении Сергием князя Димитрия на победу в Куликовской битве.

В собственно исторических трудах о преподобном Сергии основное внимание исследователей сосредоточено именно на мирской стороне деятельности святого. Поскольку сведения, которые содержались в житиях Сергия, оказывались недостаточными, авторы обращались к свидетельствам древнерусских летописей. В результате, фактическая сторона изложения выигрывала, но утрачивалось главное - преклонение перед Сергием, как величайшим угодником Божиим и молитвенным заступником русской земли.

Такого рода исследование принадлежит перу императрицы Екатерины Второй - "О преподобном Сергии" (Историческая выпись). Известны труды о жизни Сергия, созданные выдающимися русскими историками Н.И. Костомаровым ("Преподобный Сергий") и Е.Е. Голубинским ("Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра").

В примечаниях к своему очерку Зайцев неоднократно ссылался на работу профессора Голубинского, послужившую писателю основным источником исторических фактов об эпохе и жизни Сергия. Вместе с тем, автор очерка не стал создавать очередное историческое исследование о святом, а пошел по собственному пути. Как указывает А.М. Любомудров, "Зайцев - прежде всего художник, а не историк или богослов. Его талант всегда был направлен на открытие человеческой личности. Поэтому определяющей чертой книги стало создание живого облика Сергия, а точнее - его воссоздание". Будучи православным художником, Зайцев сумел не только открыть главное в личности Сергия, но и постигнуть смысл истории глубже, чем это удавалось тем авторам, которые ограничивались изложением фактов. В этом писатель приближается к создателю житийной литературы, который, по утверждению В.О. Ключевского, "смелее и шире летописца обнимал русскую жизнь.<…> древнерусская мысль не поднималась выше того исторического понимания, какое усвоила и развила литература житий".

В работе над жизнеописанием святого, Зайцев избежал политизации образа Сергия. Писатель подчеркивает, что юноша Варфоломей "меньше всего думал об общественности, уходя в пустыню и рубя собственноручно "церквицу": а оказался и учителем, и миротворцем, ободрителем князей и судьей совести". В этом автор очерка расходится с историками, видевшими в Сергии прежде всего государственного деятеля.

Писатель подчеркивает, что Сергий, долгое время уклонявшийся от игуменства, отказавшийся от митрополичьей кафедры и всю жизнь искавший уединения, принимает участие в "печальных делах земли", ведомый Божьим Промыслом. Такое понимание пути преподобного является следствием православного взгляда на историю, который был характерен для Зайцева. Писатель во всяком историческом событии, как глобальном, так и незначительном видит действие Руки Божьей. Поэтому, отмечая в очерке Зайцева элементы историографии, не следует забывать о том, что это историография особого рода, вскрывающая в событиях материального мира их духовный смысл.

К такому осмыслению личности и судьбы преподобного Сергия близка точка зрения историка В.О. Ключевского, который в своей работе "Значение преподобного Сергия для русского народа и государства" соединил исторический и церковный взгляды на роль святого в судьбе России. Для автора имя Сергия - "это не только назидательная, отрадная страница нашей истории, но и светлая черта нашего нравственного народного содержания". Главной заслугой преподобного историк считает "нравственное воспитание народа" и поэтому основное внимание уделяет раскрытию воспитательных итогов деятельности Сергия.

Зайцев, несомненно, разделяет подобную точку зрения. Писатель указывает еще на один подвиг преподобного - распространение монастырей, в которых продолжилось духовно-нравственное воспитание народа, начатое Сергием. По мнению автора, именно благодаря "игумену земли русской" появился новый тип человека, способного победить "в поединке с Ханом": "Исторически Сергий воспитывал людей, свободных духом, не рабов, склонявшихся перед ханом. Ханы величайше ошибались, покровительствуя духовенству русскому, щадя монастыри. Сильнейшее - ибо духовное - оружие против них готовили "смиренные" святые типа Сергия, ибо готовили и верующего, и мужественного человека. Он победил впоследствии на Куликовом поле". Такова историографическая концепция автора очерка.

В очерке "Преподобный Сергий Радонежский" Борис Зайцев соединил черты как житийной, так и историографической литературы, но оставаясь при этом прежде всего "православным человеком " и "русским художником", автор смог напомнить читателям о жизни и подвиге великого святого, призванного вновь разбудить в народе уснувшие духовные силы и указать путь к возрождению России.

Литература

1. Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 6 частях. Ч.6. –М.: Христианская литература, 2000. – С. 896.

2. Житие Сергия Радонежского. // Жития святых святителя Димитрия Ростовского. Месяц сентябрь. - Козельск, Издание Введенского монастыря Оптина пустынь, 1993. - С. 511-563.

3. .Житие Сергия Радонежского. // Сергий Радонежский: Сборник. - М.: Патриот, 1991. - С. 9-106.

4. Зайцев Б.К. Знак Креста: Роман. Очерки. Публицистика. – М.: Паломникъ, 1999. – С. 560.

5. Зайцев Б.К. Преподобный Сергий Радонежский. // Осенний свет: Повести, рассказы. - М.: Советский писатель, 1990. - С. 474-520.

6. Ильин И.А. О сопротивлении злу силой // Путь к очевидности. - М.: Республика, 1993. – С. 431.

7. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. - М.,1871. - С. 476.

8. Ключевский В.О. Значение преподобного Сергия для русского народа и государства. // Сергий Радонежский. - С. 387-400.

9. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. // Избранные работы. В 3 тт. - Л.: Художественная литература, 1987. Т. 1. - С. 656.

10. Любомудров А.М. Книга Бориса Зайцева “Преподобный Сергий Радонежский” // Литература и история. – СПб.: Наука, 1992. – С. 263-279.

11. Успенский Б.А. Поэтика композиции. // Семиотика искусства. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1995. - С. 360.

*) Ветрова Марина Валериевна – аспирантка кафедры русской и зарубежной литературы. В 2001 году закончила филологический факультет Таврического национального университета. Тема дипломной работы: «Поэтика воцерквленной литературы. Жанровое своеобразие прозы Б. Зайцева эмигрантского периода». Область научных интересов – вопрос о соотношении веры и искусства; Православие и русская литература; попытки создания воцерковной литературы от древнерусских авторов до наших современников; литература русского зарубежья, в частности творчество Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева.

103 года назад Троице-Сергиева Лавра завершила строительные и отделочные работы в четырехэтажном каменном здании на углу Красногорской площади и Александровской...

Возвращение Лавре монастырских зданий

2 сентября 1956 года Постановлением Совета Министров РСФСР №577 Свято-Троицкой Сергиевой Лавре возвращено 28 зданий (с учетом переданных в 1946 -1948 годах)...

Предисловие

Присмотримся же к его жизни.

Париж, 1924 г.

ВЕСНА

Есть колебания в годе рождения святого: 1314-1322. Жизнеописатель глухо, противоречиво говорит об этом.

Особенный оттенок, отличающий его, лежит на ребенке с самого раннего детства.

Что тебе надо, мальчик?

Это дается тебе в знак благодати и для разумения

Священного Писания. Отныне овладеешь грамотою лучше братьев и товарищей.

Замечательны и отношения с родными. Конечно, мать (а может, и отец) давно почувствовала в нем особенное. Но вот казалось, что он слишком изнуряется. Она его упрашивает не насиловать себя. Он возражает. Может быть, из-за его дарений тоже выходили разногласия, упреки (лишь предположение), но какое чувство меры! Сын остается именно послушным сыном, житие подчеркивает это, да и факты подтверждают. Находил Варфоломей гармоничность, при которой был самим собой, не извращая облика, но и не разрывая с тоже, очевидно, ясными родителями. В нем не было экстаза, как во Франциске Ассизском. Если бы он был блаженным, то на русской почве это значило б: юродивый. Но именно юродство ему чуждо. Живя, он с жизнью, с семьей, духом родного дома и считался, как и с ним семья считалась. Потому к нему неприменима судьба бегства и разрыва.

А внутренно, за эти годы отрочества, ранней юности, в нем накоплялось, разумеется, стремление уйти из мира низшего и среднего в мир высший, мир незамутненных созерцаний и общенья непосредственного с Богом.

Этому осуществиться надлежало уж в других местах, не там, где проходило детство.

ВЫСТУПЛЕНИЕ

Трудно вообще сказать, когда легка была жизнь человеческая. Можно ошибиться, называя светлые периоды, но в темных, кажется, погрешности не сделаешь. И без риска станешь утверждать, что век четырнадцатый, времена татарщины, ложились камнем на сердце народа.